О тех же (автор б в а)


Льдинкой, звенящей в капели апреля,
Сохну мазком на чужой акварели…



- Надзор! В туалет! – Крик жирной санитарки, заслоняющей собой половину бездверного проема выхода из надзорной палаты, гонит нас на оправку каждые два часа. Выходя из прокуренного сральника, пристраиваюсь в очередь за дневными таблетками. Перетаптываясь, ждем своих фамилий. Быстро глотаю синий неугомон трифтазина. Запиваю глотком теплой воды. Пришныренный «принудчик» заглядывает в наши рты – проверяет, выпил или нет каждый из нас свой препарат. – «Язык подними! Ага, хорошо. Есть цикла?» (циклодол). Его забитые сливовыми «партачками» пальцы заметно дрожат – парня кумарит. Возвращаюсь в палату. Трифтазин подпирает – невозможно ни сидеть, ни лежать, хоть с ноги на ногу скачи, что тоже быстро надоедает. Те, кого не бросили в тяжкий сон уколом аминазина, усердно тусуются туда-сюда между длинных рядов узких кроватей. Кто–то отвлекается от тяжких «мнюх» ловлей вшей в швах цветастых казенных пижам. Кто–то лежит привязанный (некоторые сами просят, чтоб их привязали).

- Надзор! Бриться!
Раз в неделю усталые парикмахерши бреют нас тупыми лезвиями. Умело скоблят наши заросшие, цвета оцинкованного карниза подбородки, макая ободранные помазки в пену хозяйственного мыла на дне щербатых кружек. Раньше мы сами брились, но после того, как один буйный подорвался на санитара с «мойкой» (лезвие бритвы), нас лишили этой последней самостоятельной процедуры. Бреют. Стригут. Разве что не подтирают.
Побрившись, лежу на кровати, стирая с порезов кровь вафельным полотенцем. Хочется немного поспать до обеда. Не выспался – ночью разбудил делирийный алкаш, лежащий на соседней шконке:
- Есть торцовый на девятнадцать?
- Нет!
- А на двадцать четыре?

Бело-желтые стрелы закончились, и убийственная череда ало-черных зим деленными на четыре двадцатками приближалась ко мне по смолянистым разбитым дорогам Липецкой области...
Да, хорош усманский примачок. Фильтраган мне здесь не канает: сигареты выдают по пять штук на день. Санитарка, выкрикивая фамилии, сует нам вожделенные затяжки, пачку с каждого блока прячет в каймленный карман – калым. Сплевывая пропащие табачинки под выжидающие взгляды двоих »оставь покурить» (3-4 человека на сигарету здесь - положняк), курю в туалете. «Принудчики», пестро мельтяша пижамами, обсуждают истертую как старый шпатель, но всегда актуальную для этой крайне нестабильной в конфликтном отношении, узкоспецифической социальной группы тему: «Кто как «жил» на «№-нашке?».
Послеобеденную тишь L-образного коридора рвет крик старика из «надзора»: «Спасите! Сестра! Помоги!» - Во «мнюхах» к нему приходят Василий Чапаев с обезьяной – гориллой, одетой в рясу священника, и предлагают выпить с ними горячего травяного чайка из крышки-кружки от двухлитрового термоса. Не очень приятные и желанные гости, должно быть.
Обломавшего сон старого крикуна со злостью долбит сосед по палате. Новенький, не привык еще. Санитар, работающий по «альтернативной службе», снимает «месилово» на мобильник.
Неплохая альтернатива.

После несоленого ужина пьем чай с «семейником». Тот задумчиво смотрит на вязкое скопище нифелей «Гиты» на дне литровой банки. Он вообще молчалив и задумчив по жизни, мой товарищ по палате. Так и на приеме у врача он, гоняя мысли в русой голове, не отвечал на вопросы психиатра. Лечила не оценил стоической тишины - держи, на, «неустановленное» (расстройство психики) - и, «перевозка» дверцей – хлоп!: привет, «братишки»!
- Оставь вторяков – просит суетливый дедок со слезящимся прищуром мутных глаз на ссохшемся как половинка старой баранки лице. Его перевели сюда с Сычевки на принудительное лечение по месту жительства.
- А ты Дед, за что в Сычевке то был? Завалил кого?
- Ага, жену и хахаля еенова. Ты вторяк-то слей мне – напоминает с жадной настойчивостью – А по телизору то щас видал: денег на мильен грабанули, охрану – в глушняк! – расстроено морщится Дед.
- Да не переживай ты так, дедуль! Хорошо там все будет.
Смеясь, передаем ему накрытую изодранным, без конца и начала, томиком Дашковой
остывшую банку.
Что ни книга – том обвинительного заключения.
Любой фильм – запись следственного эксперимента.
Каждый разговор – очная ставка.

Отбой. В палатах выключают большой свет. Мы лежим под тонкими одеялами на жестких шконках. Запятнанные матрасы воняют не спасающей от вшей дезинфекцией. Ждем вечерний дозняк барбитуры. Молодая медсестра темным взглядом восточных глаз провожает сверкающие капли, летящие из иглы «пятерки», коротко состриженным ногтем щелкает по «точкам» на пластике шприца, сгоняя пузырьки воздуха.
- Уфф, весь поисколот уже. Жалко мне тебя.
Где-то я слышал уже эти тепло-жалеющие интонации таких почему-то знакомых слов. Где?.. Когда?..
Мысли, порченой жемчужиной драже аминазина, подпрыгивая, катятся вниз по исшарканной лестнице воспоминаний…: «Четный по третьему»… «Маневровый на пятый» …» По шестому пути проследует грузовой поезд»… Эхо переговоров станционных диспетчеров упругим мячиком отскакивает от круглых боков нефтяных цистерн, сосисочные связки которых, перетянутые сверху скрепкой длиннющего пешеходного моста, ожидают отправки в отстойнике большой товарной станции в пригороде столицы суверенной теперь республики, недавно сменившей, казалось бы пожизненного (в чем уже никто не сомневался), президента. Мост одной стороной упирается в рынок азиатских шмоточных барыг - маленьких горчично-раскосых ребят и их одинаковолицых, знакомых по разделу «asian» на порнотрекере женщин, с отцами которых наши парни вместе сражались среди джунглей против «американской военщины» на их далекой рисолюбивой родине.
Вот где я слышал эти же, но произнесенные другим голосом слова. - Там, где в маршрутках расплачиваются на выходе, и резвые смуглые нанайки достают из платочков бумажки пенсий, чтоб купить в «азык тулек» свой «щай с печеньками».
Это она, смахнув банановую ниточку слюны, провисшую между ее обветренной губой и скользким латексом пятирублевого презерватива, улыбаясь, отрешенно смотрела на икону, прислоненную к толстому прессу бунинских гробов за стеклом книжной полки над моей кроватью в съемной комнате старой квартиры, где вода нагревается газовой колонкой.
- Хочешь меня?
- Да.
- Мне тебя жалко.

Она же, но уже снова другой женщиной, придет ко мне завтра. Принесет теплую одежду и обувь в большом черном пакете. Я получу у старшей медсестры справку на льготу оплаты услуг ЖЭКа за два месяца. Сдам санитарке постель. Попрощаюсь с парнями из отделения. Мы по скользкой зыбкой тропке тихонько пройдем к парковке. Под писк сигналки щелкнет замок, отпирающий холодное чрево российско-турецкого авто с итальянским названием. Синхронные, почти загранично - мягкие хлопки «серебристого металлика» дверец, подтолкнут нас друг к другу на незачехленных сиденьях. Она, что-то шепча, блеснув серебром кольца, быстро коснется зеленого кругляша, висящего на зеркале. Поворот ключа насильственным вдохом искусственного дыхания пробьет летаргию движка. Машина встрепенется, недовольно взбрыкнув, и, обтираясь скрипящими по наледи «дворниками», повезет нас домой. В с каждым днем все более остужаемое узорной изморозью колючего отчуждения тепло семейного очага. Зажатого между разно-серых панелей этажей 97-ой «десятины» на границе странно-чудесного района в центре похожего на гигантский, грязный, полузаброшенный заводской цех южноуральского «миллионника».